Неточные совпадения
— Если б у них были факты, то есть настоящие факты, или хоть сколько-нибудь основательные подозрения, тогда бы они действительно постарались
скрыть игру: в
надежде еще более выиграть (а впрочем, давно бы уж обыск сделали!).
— Посмотрим, посмотрим, что будет, — говорили одни, неумело
скрывая свои
надежды на хороший конец; другие, притворяясь скептиками, утверждали...
Уж с
надеждами на будущность — кончено: если Ольга, этот ангел, не унес тебя на своих
крыльях из твоего болота, так я ничего не сделаю.
Но я не
скрою от тебя, Ламберт, что тут действительно есть один пункт, который может подать
надежду.
— Я вам объясню,
Надежда Васильевна, почему доктор
скрывал от вас мое появление здесь, — заговорил Привалов, опуская глаза. — Он боялся, что я могу явиться к вам не совсем в приличном виде… Доктор так добр, что хотел, хотя на время,
скрыть мои недостатки от вас…
Когда первый прилив радости миновал,
Надежда Васильевна почувствовала неприятное сомнение: именно, ей казалось, что отец не высказал прямо цели своего приезда и что-то
скрывает от нее. Это было написано на его лице, хотя он и старался замаскировать что-то.
Чтобы замять этот неприятный разговор,
Надежда Васильевна стала расспрашивать Привалова о его мельнице и хлебной торговле. Ее так интересовало это предприятие, хотя от Кости о нем она ничего никогда не могла узнать: ведь он с самого начала был против мельницы, как и отец. Привалов одушевился и подробно рассказал все, что было им сделано и какие успехи были получены; он не
скрывал от
Надежды Васильевны тех неудач и разочарований, какие выступали по мере ближайшего знакомства с делом.
На другой день с девяти часов утра полицмейстер был уже налицо в моей квартире и торопил меня. Пермский жандарм, гораздо более ручной, чем Крутицкий, не
скрывая радости, которую ему доставляла
надежда, что он будет 350 верст пьян, работал около коляски. Все было готово; я нечаянно взглянул на улицу — идет мимо Цеханович, я бросился к окну.
Объяснение отца относительно молитвы загорелось во мне неожиданной
надеждой. Если это верно, то ведь дело устраивается просто: стоит только с верой, с настоящей верой попросить у бога пару
крыльев… Не таких жалких какие брат состряпал из бумаги и дранок. А настоящих с перьями, какие бывают у птиц и ангелов. И я полечу!
Но душа моя так полна в это время жизнью и
надеждами, что воспоминание это только
крылом касается меня и летит дальше.
Один только раз улыбнулась мне
надежда на что-то оседлое — это когда я был определен на должность учителя танцевания в кадетский корпус, но и тут я должен был сделать подлог, то есть
скрыть от начальства свою прошлую судимость.
Но, как правдивый историк, я не могу
скрыть, что новое помпадурство
Надежды Петровны далеко не имело того кроткого характера, как первое. Напротив того, оно ознаменовалось несколькими жестокостями, которые, по мнению моему, были, по малой мере, бесполезны.
Надежда Антоновна. Я понимаю, душа моя, что я должна была
скрыть от тебя наше расстройство; но нет возможности. Если остаться в Москве, — мы принуждены будем сократить свой расход, надо будет продать серебро, некоторые картины, брильянты.
— Будем, Александр Давидыч, продолжать наш разговор, — сказал он. — Я не буду
скрывать и скажу тебе откровенно, как другу: дела мои с
Надеждой Федоровной плохи… очень плохи! Извини, что я посвящаю тебя в свои тайны, но мне необходимо высказаться.
— У меня тоска… — сказала
Надежда Федоровна и заплакала и, чтобы
скрыть слезы, отвернулась.
— Еще одна подробность, — сказал Лаевский, встряхивая головой. — Только это между нами. Я пока
скрываю от
Надежды Федоровны, не проболтайся при ней… Третьего дня я получил письмо, что ее муж умер от размягчения мозга.
Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие. Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были скромные, постные физиономии; никому не хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, — чувства, похожего на то, какое мы испытывали давно-давно, еще в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною свободой. Ах, свобода, свобода! Даже намек, даже слабая
надежда на ее возможность дает душе
крылья, не правда ли?
Я по-прежнему ничего не
скрывал от сестры и в письмах тогда же передал ей весь долгий и горький рассказ
Надежды Николаевны.
Иван Андреевич и не заметил, как, в порыве отчаяния, принужденный вылезть из-под кровати, сунул Амишку, в припадке безотчетного страха, в карман, с отдаленной
надеждой схоронить концы,
скрыть улику своего преступления и избегнуть таким образом заслуженного наказания.
Она бросилась в Петербург сгоряча, очертя голову, не зная, как там все это будет, и как-то еще все обойдется и устроится — бросилась на авось, с одной темной
надеждой, что, вероятно, как-нибудь да обойдется, что Полояров ее выручит, что отец, может быть, и не узнает, что какими бы то ни было судьбами надо будет
скрыть, обмануть его, отвести все подозрения, а кáк именно — этого-то она и не знала, но только думала, что там Полояров, конечно, что-нибудь придумает и устроит.
Все еще есть
надежда, авось либо отец как-нибудь перенесет этот удар, что ушла-то я от него, а может быть, еще
скрою как-нибудь…
Совсем, по-видимому, бесчувственная и ко всему равнодушная, Дуня страдала великим страданьем, хоть не замечали того. Все
скрыла, все затаила в себе, воссиявшие было ей
надежды и нежданное разочарованье, как в могилу она закопала. С каждым днем раздражалась Дуня больше и больше, а сердце не знало покоя от тяжелых неотвязных дум.
Прошел час, другой, я уже начал терять
надежду. Вдруг Крылов сделал мне какой-то знак. Я не сразу его понял. Казак пригибался к земле, стараясь возможно больше
скрыть свое присутствие, и шопотом повторял одно слово...
Что могло привести Ларису к такому поступку? К нему побудило ее страшное сознание круглого одиночества, неодолимый натиск потребности казнить себя унижением и малодушная
надежда, что за этим ударом ее самолюбию для нее настанет возможность стать под
крыло вполне доброго человека, каким она признавала Подозерова.
Свидание Густава с Паткулем было трогательно. Племянник видел теперь в нем только своего ближайшего родственника, благодетеля, второго отца, единственную
надежду, и в объятиях его спешил
скрыть свои слезы.
Эскадра шведская заметила несчастное положение двух судов своих. Уже трепещут в виду
крылья ее парусов. Вот друзья, братья готовы исторгнуть бедные жертвы из неприятельских рук!..
Надежда берет верх над отчаянием. Но одно мощное движение державного кормчего, взявшегося за руль, несколько распоряжений капитана русского — и шняве нет спасения!
Николай Павлович почувствовал, что у него подкашиваются ноги и поспешил сесть, чтобы не упасть. Глаза его застилали слезы, и он едва мог прочесть письма, в которых князь Волконский и барон Дибич отдавали подробный отчет о болезни императора, не
скрывая, что врачи не надеялись более спасти его, если только не совершится чудо. Волконский, впрочем, в конце письма намекал, что, может быть, не вся
надежда потеряна.
Мы обрадовались друг другу: сердце мое предугадывало в нем моего спасителя; он не
скрыл, что на мне основывает великие
надежды свои.
Все окружающие диву давались, смотря на нее, и даже в сердце Егора Егоровича запала
надежда на возможность объяснения с присмиревшей домоправительницей, на освобождение его, с ее согласия, от тягостной для него связи и на брак с Глашей, которая через несколько месяцев должна была сделаться матерью и пока тщательно
скрывала свое положение, что, к счастью для нее, было еще возможно.
Это впечатление, произведенное на графа, не осталось, конечно, тайной для
Надежды Николаевны, если бы даже граф Белавин был человеком, умевшим
скрывать свои чувства.
Они ехали, конечно, с
надеждой найти это «золотое дно» и «неисчислимые богатства», запустить в них властную руку и не одной пригоршней черпать из них личное благосостояние, а когда убедились, что «дно» стало очень мелко и богатства можно перечислить по пальцам, то, конечно, тщательно
скрывали это от непосвященных, стараясь захватить хотя ничтожные остатки, которых на их век, по их эгоистическому рассуждению, хватит.
Один из товарищей его по службе и его лучший друг, граф Коновницын, поручик главного штаба гвардейской пехоты, был вовлечен в тайное общество и со всем жаром юности усвоил себе убеждения членов «Союза благоденствия» и даже не
скрывал перед своими друзьями своих стремлений и политических
надежд.